Штиллер - Страница 97

Прокурор:

— Почему вы не открываете, Кнобель?

— Открываю, — говорит Кнобель. — Смотрите!

Тем временем я озираюсь, держа руки в карманах брюк под расстегнутым пальто, шляпы не снимаю, ведь в этой квартире никто не живет. Везде вокруг искусство. Кроме толстого слоя пыли на карнизах, шпателях, мольбертах, цоколях, мебели — пыли, отбивающей охоту прикоснуться к чему бы то ни было, эта мастерская, как я и ожидал, соответствует описанию фрау Сибиллы: полная неразбериха, смесь пролетарского с романтическим — сумбур. Печная труба, наискось пересекающая помещение, говорит о нежелании считаться с общепринятыми условностями, кстати, точно такие трубы видишь почти в каждой мастерской парижских художников — обязательный реквизит богемы. Ну, да беда не велика! Впрочем, помещение просторное и радует глаз, половицы разнокалиберные, вроде мозаики из необтесанных сосновых досок, когда по ним ступаешь, некоторые тихонько воркуют; в такой осенний день, как сегодня, здесь и света много. Под скошенным потолком, в углу, как тоже вспоминает фрау Сибилла, стоит старая газовая плита, эмаль покрыта рубцами ржавчины, рядом с плитой раковина, скособоченный шкаф, в нем кое-какая посуда; должно быть, считая это верхом остроумия, хозяин украсил полку ворованными тарелками, о чем свидетельствуют надписи: «Отель дез Альп», «Бодега, Гренада», «Кроненхалле, Цюрих» и так далее. Резиновый шланг на кране, некогда, видимо, красный, теперь стал похож на заплесневелую резиновую мумию, но он все еще привязан веревкой, из него каплет вода, и я задаюсь вопросом, неужели так капала она все эти шесть лет, — мимолетная мысль, которая почему-то волнует меня, вспоминаются карлсбадские гроты с их вечной капелью. На гвозде висит полотенце, все в черных пятнах тления, как прокаженный. Хватает здесь и паутины, к примеру, на телефоне, стоящем возле кушетки, наверно, он уже не работает — онемел под бременем неуплаченных счетов. Широкая кушетка тоже насквозь пропитана пылью, на нее никто не отваживается сесть. Впрочем, это придает ей особую важность, совсем как в музее: «Просьба не садиться» — нечто вроде кровати короля Филиппа в Эскуриале. Мой прокурор избегает прикасаться к чему-нибудь, он, как я вижу, тоже не вынимает рук из карманов и разглядывает книжные полки. Правда, то, что оставил здесь пропавший без вести хозяин, библиотекой не назовешь рядом с томиком Платона и разрозненным Гегелем книги авторов, которых теперь не знают даже букинисты, Брехт рядом с Гамсуном, Горький, Ницше, множество книжечек издательства «Реклам» с оперными либретто, граф Кейзерлинг тоже еще присутствует здесь, правда, с черной печатью общественной библиотеки, разные книги по искусству, в основном современному, антология швейцарской лирики, «Моя борьба» рядом с Андре Жидом, с другой стороны подпертая Белой книгой о гражданской войне в Испании, отдельные томики издательства «Инзель» и ни одного полного собрания сочинений, «Западно-Восточный диван», «Фауст», и «Разговоры с Эккерманом», и «Волшебная гора» — единственное из всех произведений Томаса Манна, далее «Илиада», «Божественная комедия», Эрих Кестнер, «Дон Кихот Ламанчский», «Путешествие Моцарта в Прагу», стихи Мёрике, «Тиль Уленшпигель», опять Марсель Пруст, тоже разрозненный, «Последние дни Ульриха фон Гуттена», Готфрид Келлер, только письма и дневники, томик К.-Г. Юнга, «Черный паук», кое-что Арпа и, совсем уж неожиданно, «Игра мечты» Стриндберга, ранний Гессе, Чехов и Пиранделло по-немецки, мексиканская повесть Лоуренса «Женщина, уехавшая верхом», довольно много книжек швейцарца Альбина Цоллингера, из Достоевского только «Записки из мертвого дома», разные стихи Гарсиа Лорки по-испански, проза Клоделя и «Капитал», подпертый Гёльдерлином, несколько детективных романов, Лихтенберг, Тагор, Рингельнац, Шопенгауэр, тоже с черной библиотечной печатью, Хемингуэй (рассказы о бое быков) рядом с Георгом Траклем, кипа полуистлевших журналов, испано-немецкий словарь с захватанным переплетом, «Коммунистический манифест», книга о Ганди и прочее. Во всяком случае, на основании книг, собранных пропавшим без вести хозяином, трудно было бы определить направление его мыслей, составить приказ о его розыске. Тем более что никому не известно, что именно он прочел, что из прочитанного понял или не понял совсем, что истолковал вкривь и вкось, руководствуясь собственными взглядами на жизнь. Так или иначе лицо моего прокурора и друга выражает недоумение. Когда, не обращая внимания на пыль, он вытаскивает очередной тоненький томик в красном сафьяновом переплете, я думаю: «Может быть, он ищет здесь книги из собственной библиотеки?» Но он ставит томик обратно на полку и перелистывает «Анну Каренину»… В мастерской стоит еще широкий и длинный стол из струганых досок на козлах, перемазанных гипсом. Похоже, что неизвестная добрая фея навела здесь порядок — пепельницы пусты, как и помойное ведро в кухонной нише, под скошенным потолком. На стене, как говорила фрау Сибилла, — две пестрые, но совсем уже поблекшие бандерильи из Испании, африканская маска сомнительной подлинности, много выцветших фотографий, красивый обломок кельтской секиры, афиша Тулуз-Лотрека, тоже поблекшая. Прокурор говорит:

— Куда они подевались, почему не идут наверх?

— Не могу знать, — говорит Кнобель. — Дверь я отпер…

Не вмешиваюсь в «следственный эксперимент», который явно у них не ладится. Я не более чем арестант и гляжу в окно, покуда они совещаются.

— Неужели не могут найти?

— Нет, — говорит Кнобель, — дама все здесь знает, она сама мне показывала!