Штиллер - Страница 100

100

Я только смотрю на него.

— Да, да! — подкрепляет он свою речь.

Я подымаюсь — впрочем, не сразу (все жду, не осадит ли его сама Юлика) и, чувствуя вдруг, что ноги у меня какие-то чужие, медленно стряхиваю пыль с плаща, чтоб протянуть время — авось все это как-нибудь обернется к лучшему, — затем направляюсь к двери, хватаюсь за ручку, но — никогда не забуду этого ощущения! — дверь заперта. Заперта! Нет, это мне не показалось, и дверь не заело. Она попросту заперта.

— Кнобель, — говорю я и чувствую, что меня разбирает смех, который и самому мне противен. — Дайте ключ.

Кнобель — уши его багровеют — хранит молчание.

— Чего вам от меня надо? — спрашиваю я.

Тем временем Юлика, предательница, успела встать между мной и дверью, ручку которой я все еще не отпускаю, — удобный случай, по крайней мере, спросить ее с глазу на глаз:

— Почему ты меня предаешь?

Ее невинное лицо с неправдоподобно красивыми глазами и дугами подбритых бровей, придающих ему неизменный шарм детского удивления, невозмутимо: она просто не понимает, почему я себя так странно и дурно веду. Я немею. Тоже с глазу на глаз она говорит мне:

— Зачем ты себя так ведешь?

Да, в самом деле, первобытная ярость слишком часто вела меня к ошибкам. Может быть, я и теперь несправедлив к людям, и уж подавно к Юлике, ведь совсем недавно она была моей единственной, моей радостной надеждой. Нет, в самом деле: почему я себя так дурно веду? Рука об руку с Юликой, которую я, может быть, просто не понимаю, стою я перед защитником, который тоже считает ее превосходной женщиной, и перед Кнобелем, бравым моим надзирателем, прячущим ключ от входной двери, стою, окруженный мумиями в мешках, и Юлика объясняет мне, что это — творения, которым посвящена вся моя жизнь. Некоторое время мое сознание было как бы парализовано, и я не сопротивлялся; позволяю ей водить меня по мастерской, почти тронутый тем, что весь этот мусор так много для нее значит, даже снисхожу до шуточек над гипсовой головой директора… Не знаю, что именно парализовало меня и сколько все это длилось, но вдруг я прихожу в себя, как бы просыпаюсь, очнувшись от дурного сна, сознавая, что это был сон, и тут же улетучилось впечатление от запертой двери и бестактного многословия защитника. Но и теперь все упирается в вопрос, заданный мною Юлике непосредственно перед тем, как мне приснилась эта дурацкая запертая дверь, — в вопрос: любит ли она меня или нет? Я припоминаю, что именно на этом самом вопросе я потерял нитку и, перебивая трогательное рассуждение Юлики о моих мумиях из мешковины, задаю ей тот же самый вопрос повторно. Я отдаю себе отчет, как трудно Юлике, робкой и замкнутой, ответить на него в присутствии адвоката и надзирателя, чувствую всю неуместность, все неприличие своего вопроса при данных обстоятельствах и в этом месте, и, может быть, именно потому прихожу в ярость, когда защитник, полагая, что должен помочь онемевшей Юлике, снова пытается что-то сказать.

— Идите ко всем чертям! — кричу я ему прямо в лицо. — Вас это не касается! Я и не думаю отрицать, что нахожусь в связи с этой дамой…

Юлика возмущенно:

— Анатоль?!

Я ору:

— Что значит Анатоль? При чем здесь Анатоль? Вы не заставите меня принять этот хлам, это пошлое барахло в наследство от вашего пропавшего без вести супруга. Вот! — хохочу я и в бешенстве, не оставляющем меня ни на секунду, срываю с мумий мешок за мешком, — трах! — и, как я того и ожидал, все обращается в облако пыли — его же не удержать и господину адвокату. Крошево сухой глины, каркас из ржавого железа, изогнутые проволоки — вот и все, что осталось от этих мумий и от вашего без вести пропавшего Штиллера. «Прах еси и в землю отыдеши!» — как говорят священники. Несколько серо-коричневых глыб на полу, но в основном тучи коричневой пыли! Тут, к сожалению, внизу вдруг раздается звонок. К сожалению, ибо, ошеломленные тем, что сталось с этими шедеврами, они не могли бы мне воспрепятствовать обратить в прах и все остальное. Но раздавшийся звонок привел меня в еще большую ярость.

— Кого еще вы изволили сюда пригласить, чтоб окончательно свести меня с ума? — спрашиваю я защитника.

У меня возникает новое подозрение, когда Кнобель по знаку защитника извлекает ключ из кармана, открывает дверь и спускается вниз. Но я забываю и о Кнобеле, и о своем подозрении, оглушенный словоизвержением господина Боненблуста. Он еще раз (и в который уже раз!) увещевает и заклинает меня воспользоваться наконец последней возможностью проявить благоразумие и признаться, — в противном же случае — приговор суда, мучительный для фрау Юлики! Только одно разумное слово, и все обернется не так уж дурно. Зачем видеть все в черном свете? Такая красивая мастерская, отличное освещение, друзья, уже готовые устроить пирушку по случаю моего возвращения, итак, выше голову! Дело за признанием: Штиллер — уважаемый художник, правда, не великий художник, но кто, скажите, так уж велик в наше время! Однако Штиллера ценят, компетентная комиссия художников готова уплатить судебные издержки, все очень расположены к нему, такое смехотворное упорство ему только вредит, пора наконец проявить хоть немножко здравого смысла! Фрау Юлика замечательный, достойнейший человек, в конце концов супружество не детская забава, но фрау Юлика — сама доброта, сама снисходительность, а потому выше голову, давайте начнем жизнь сначала, бегство — это не выход! Свобода — не беспутство! Супружество — моральный долг, а не развлечение! Немножко зрелости, немножко доброй воли, и все наладится. Трудные годы фрау Юлики в Париже и ее великодушная жертва — отказ от доходной балетной школы заслуживают благодарности, и потому выше голову, будьте же мужчиной, протяните руку и — аллилуйя!

100