Штиллер - Страница 99

— Сколько лет теперь вашей жене?

. — Сибилле?

— Ганнес ведь скоро пойдет в гимназию, — не унимаюсь я. — А теперь появилась еще и малютка — девочка, как это отрадно для матери!

— Да, — говорит он. — Отрадно.

— И для вас.

— Да, — говорит он. — Вы правы.

Славный наш Кнобель, мелкий чинуша, не привыкший бездельничать в служебное время, не дает нам покоя, предостерегает: перила ржавые, лучше к ним не прислоняться! И мы не прислоняемся. Голуби воркуют на крыше. Отсюда видна и гряда голубых холмов, где мы побывали недавно.

— Как хорошо было там, наверху, — говорю я, — в деревенской харчевне.

— Вы находите?

— Я, конечно, имел в виду не ангела с крыльями, — говорю я, отвечая на вопрос, заданный Рольфом еще наверху. — Не ангела, каким его изображают в скульптуре или на театре. Но возможно, что некогда, впервые создавая этот образ, люди испытывали нечто похожее на то, что испытал я, нечто в такой же мере несказанное. Собственно, я знаю только, что понял что-то…

К величайшей моей досаде (воспринимаю это как трюк), именно в эту минуту грянул колокольный звон по случаю венчания или чьих-то похорон право, не знаю. Но трезвон стоял оглушительный. Вспугнутые голуби тучей проносились над нами. Здесь, впритык к церкви, звона и вовсе не слышишь, а только какой-то металлический гул, сотрясающий воздух, точно била колоколов задались целью порвать наши барабанные перепонки. Спасаясь от трезвона, мы покидаем крышу и входим в мастерскую и там застаем Юлику и моего защитника, помогающего ей снять парижское пальто. Мы плотно затворяем окно, но разговаривать по-прежнему невозможно. Юлика еще более восхитительна, чем обычно. Мы целуемся. То, что она изменила оттенок своих роскошных волос сегодня они не такие рыжие, скорее белокурые и меньше бросаются в глаза, как оно и подобает в Цюрихе, — не ускользает от моего взгляда и еще раз убеждает в том, что она окончательно простилась и с Парижем, и с мосье Дмитричем. Подтверждает это и собачка, которую Юлика привезла с собой в знак того, что не думает возвращаться в Париж. Это опять фокс. Я глажу его, говорить под этот оглушительный перезвон все равно невозможно. Все закуривают… Юлика, так сказать, в роли хозяйки, приносит пепельницы и жестом приглашает садиться. Но вся мебель покрыта пылью. Любопытно, что разыграется здесь, когда колокола умолкнут, — я взволнован и весел. Комизм происходящего, — как только мы в том отдадим себе отчет, если, конечно будем на это способны, тотчас же рассеет все затруднения. Мой защитник, который, как всегда, роется в своем портфеле, комичнее всех — именно потому, что не способен заметить комизма ситуации. Колокольный звон все не замолкает. Кнобель старается быть незаметным, а Рольф, мой прокурор, неспешно снимает с гвоздя пальто. Не его вина, что фрау Юлика и защитник (вероятно, из-за Фоксли) так опоздали. Наконец, когда мы уже начинаем привыкать к пантомиме, трезвон прекращается…

— Ну? — спрашивает Юлика.

Должно быть, Юлика считала мое признание делом решенным, но когда прокурор это не подтверждает и говорит, что, к сожалению, должен нас покинуть, она опускается на пыльную кушетку с видом человека, сраженного трагической вестью. Мой защитник не знает, на кого ему пялить глаза — на меня или на прокурора. Надо думать, разочарованная Юлика начала плакать уже тогда, но мы еще этого не заметили. Защитник тщетно пытается удержать прокурора. Когда Рольф со мной прощается, мне кажется, что мой новый друг бросает меня на произвол судьбы. Но потом, поразмыслив, я понимаю, что он, именно как друг, отказывается присутствовать на этом безобразном спектакле, в котором он, прокурор, не мог отказать моему защитнику. Увидев, что прелестная Юлика плачет, я спрашиваю:

— Ты меня любишь?

Мой защитник хочет что-то сказать.

— Простите, я спрашиваю эту даму, — перебиваю я его и сажусь рядом с Юликой на пыльную кушетку.

— Любишь ты меня, Юлика, или нет?

Она плачет все сильнее.

— Видишь ли, — говорю я со всей нежностью, какую я способен выказать в присутствии адвоката и тюремного надзирателя. — Теперь все зависит от тебя, только от тебя.

— Почему? — рыдает Юлика. — Почему — от меня?

Все еще ласково, спокойно и не теряя надежды, я пытаюсь объяснить ей почему. Если Юлика меня действительно любит, ей незачем ждать моего признания в том, что я ее без вести пропавший супруг. Мне это кажется столь ясным, столь очевидным. Но говорю я слишком долго и, как обычно, чем дольше, тем все путанее, все сбивчивей. Мне никогда не удавалось быть убедительным: всю жизнь, стоит мне только почувствовать, что все, для меня столь ясное и понятное, другому непонятно, и я теряюсь: ясность тонет в бурных словоизвержениях, и вместо того, чтоб помочь собеседнику что-то уразуметь, я окончательно сбиваю его с толку. Кончается же это тем, что я привожу в доказательство очевидному самые нелепые аргументы. Так было уже не раз. Но прелестная Юлика молчит, не говорит ничего, а значит, и нелепостей, которые хоть как-то могли бы уравновесить нашу беспомощность, а я все говорю и говорю. Держу ее залитую слезами руку и продолжаю твердить, словно мы здесь одни, свое: «Любишь ли ты меня или нет?» — и жду…

— Долго вы намерены мучить несчастную женщину?! — вмешивается мой защитник, разумеется, с самыми добрыми намерениями. — Господи, боже ты мой! Разве не ясно, что фрау Юлика вас любит?!

Он тоже говорит слишком много.

— И вообще, — наконец закругляется он, — неужели же вы не питаете никаких чувств к этой несчастной? То, что вы требуете от этой хрупкой женщины, чудовищно, мерзко и чудовищно! Лучше бы вы наконец во всем просто признались. Ведь эта женщина из любви к вам приехала из Парижа, ради вас бросила свою балетную школу. А вы? Как вы с ней обращаетесь? Невольно спрашиваешь себя, за какие грехи такая женщина, как фрау Юлика, заслужила кару — быть вашей женой!