Штиллер - Страница 82

И так далее.

Лишь на обратном пути были сказаны какие-то настоящие слова, и то одною Сибиллой. Они шли по хрустевшему снегу, дыханье замерзало у губ, было очень холодно, но красиво, слева и справа — сугробы, дома под белыми пуховыми перинами, над домами звезды, — фарфоровая ночь.

— Где, собственно, ты живешь? — осведомилась она, когда они остановились у претенциозно-безвкусного подъезда ее отеля. — Завтра ты еще будешь здесь? — сразу задала она второй вопрос, как бы приближая момент прощания, — если возможно, окончательного. — Для меня это был просто шок, ее слова падали в его молчанье, — вдруг ты наконец можешь ехать, тебе все равно надо ехать в Париж, подвернулся удобный повод, и я вдруг должна следовать за тобой, наш Париж вдруг стал реальностью; знаешь, в этот момент я почувствовала себя кокоткой… — Штиллер молчал, трудно сказать, понимал ли он, что именно сломалось в Сибилле. О чем он думал? Больше ей нечего было ему объяснять, и она спросила, как называется созвездие над заснеженным подъездом. Ей пришлось спросить дважды, пока Штиллер ответил. — Да, сказала она, как будто это имело отношение к созвездию, — да, где-то я буду через год? Не знаю. Может быть, действительно за океаном, в Калифорнии!.. Смешно, — сказала она еще, — про тебя-то все известно заранее. Твоя жизнь никогда не переменится, даже чисто внешне. — Она сказала это без злого умысла, но, почувствовав, как неласково, черство прозвучали ее слова, захотела смягчить их: — А ты сам, разве ты думаешь, что можешь стать другим человеком? — Это звучало не более ласково, скорее, напротив. Теперь слова не достигали цели. — Ах, Штиллер, — сказала она напоследок, — я тебя по-настоящему любила. — Какой-то лыжник, вероятно, тренер, как и Нуот, стремительно пронесся на чуть пощелкивающих лыжах мимо молчащей пары. Они долго смотрели ему вслед, будто лыжный спорт занимал их сейчас больше всего на свете. К сожалению, он скоро исчез из виду и снова оставил их наедине друг с другом. А потом — невтерпеж им стало зябнуть, и они расстались — еще не умея расстаться насовсем, — условились встретиться и вместе позавтракать.

К завтраку Штиллер не явился.

Два дня спустя, когда она вышла из ресторана в сопровождении дюссельдорфского поклонника, Штиллер стоял в холле, как призрак, не сделав ей навстречу ни шагу. — Где же ты был? — спросила она, застигнутая врасплох и даже не поздоровавшись с ним. — Ты уже обедала? — спросил он. — А ты нет? — ответила она тем же вопросом. Штиллер был бледен, измучен, небрит. Откуда ты явился? — спросила она, и Штиллер помог ей надеть шубку, которую нес следом за Сибиллой так называемый «бой» в цирковой ливрее. — Я ждала тебя позавчера к завтраку! — сказала Сибилла и еще раз спросила: — Откуда же ты явился? — Она кивнула господину из Дюссельдорфа, который ждал ее у лифта, раскуривая сигару, и умел так изящно стушеваться, что Штиллер даже не заметил этого сердцееда, кавалера Железного креста… Штиллер приехал прямо из Давоса. Он сказал ей об этом, когда они выходили через вращающуюся дверь на мороз. — Из Давоса? — спросила она, но тут ее отгородила от Штиллера стеклянная створка. — Из Давоса? — переспросила она, когда он уже вышел. Штиллер побывал в санатории у больной жены, говорил с ней. Его отчет был сухим и кратким. — Вот и все, — заключил он. — Ты удивлена? — Да, правда, целое лето Сибилла ждала, надеялась, требовала без слов. А теперь это оказалось для нее ударом. Она чувствовала себя виноватой. — А Юлика?! Что тебе сказала Юлика? — Но это, как видно, не интересовало Штиллера. — Вы расстались? — спросила Сибилла. — Как?! Не можешь же ты ее так просто… Штиллер казался Сибилле страшным, бесчеловечным. Его поступок ужаснул ее. Впервые сейчас Юлика перестала быть призраком, стала реальной женщиной, несчастной, покинутой, больною сестрой. — Штиллер, — сказала она, — ты не должен был этого делать… — и поправилась: — Мы не должны были… Мы не имеем права… Я виновата, я знаю. Но это же безумие, Штиллер, это убийство… — Штиллер беззаботно, даже злорадно смотрел на опечаленную Сибиллу. Он воображал себя свободным, совсем свободным и в данный момент гордился тем, что вышел из своей пассивной роли. — Я голоден, — сказал он, достаточно ясно давая понять, что у него нет ни охоты, ни повода заниматься Юликой. Они зашли в трактир, где местные железнодорожники, каждый попыхивая сигарой «бриссаго», отмечали окончание недели, сражаясь в йасс. Увидев шубку Сибиллы, они приумолкли, покуда один не сказал: — Что ж, будем играть или нет? — Меню, отпечатанного литерами гутенберговской Библии, здесь, правда, не было, зато была толстуха хозяйка, которая стерла с лакированного стола пивные лужицы и крошки и, пожелав доброго вечера, протянула Сибилле и Штиллеру мокрую руку. На черной доске, висевшей между лавровыми венками и кубками какого-то стрелкового союза, были обозначены цены на разливное вино — вельтлинер, кальтеpep, магдаленер, дооль и проч.; над доской неизменный, хотя уже поблекший портрет генерала Гюизана. Голодный Штиллер, точно лесоруб, вернувшийся с тяжелой работы, деловито и сосредоточенно разломил ломоть хлеба. Сибилла сидела на лавке у печки, лаская кошку, неожиданно вспрыгнувшую ей на колени. Штиллер, очень довольный, заказал «рёстли» и «бауэрншюблиг». Салата здесь не полагалось.

Пока один из железнодорожников тасовал карты, остальные, в тоне напускной озабоченности, — на самом деле их это не очень-то интересовало, толковали о конференции четырех держав: перевод денег, а толку чуть! Но потом, захваченные игрой, замолкли, и под низким потолком трактира повисла тишина, подчинявшая себе также Сибиллу и Штиллера. — Ты еще ничего не рассказал мне о Париже, — заметила Сибилла, которую угнетало это молчание. Когда толстуха хозяйка пришла — правда, еще не с вожделенной едой, только с вельтлинером, Штиллер спросил, не найдется ли у нее комнаты. — На одного или на двоих? — спросила хозяйка. И Штиллер ушел смотреть комнату… Некоторое время Сибилла сидела одна — единственная женщина в трактире; она, не читая, перелистывала журнал велогонщиков. Какой-то рабочий присел за ее стол. Слизнув пивную пену с губ, он стал разглядывать даму с нескрываемым недоверием и неодобрением, даже презрительно, точно уже знал то, о чем бедняга Штиллер еще не имел понятия. Как примет Штиллер ее признание, если, стоит ей попытаться облечь его в слова, оно кажется невероятным, неправдоподобным, чудовищным ей самой. Сибиллу удивляло и то, что она может смотреть в глаза Штиллеру, однако она смотрела, когда он вернулся и сел рядом, голодный, веселый при виде еды, причем его не заботило, что уже пообедавшая Сибилла ни к чему не прикасалась, только пила вишневку. — В районе Бергюна — снежный обвал, — сказал один из дорожных рабочих. Но слух оказался преувеличенным: Штиллер видел обрушившуюся лавину и сообщил довольно чванливым загорелым мужчинам, с неизменными сигарами во рту, что дорога уже расчищена. Ее удивило и восхитило, что Штиллер хладнокровно и деловито сбил спесь с внушающих ей смутный страх игроков за соседним столом, она почувствовала себя каким-то образом защищенной. Рабочий за их столом тоже перестал презрительно смотреть на Сибиллу, он даже, по собственному почину, придвинул ей пепельницу. А расплатившись за пиво, пожелал ей и Штиллеру приятного вечера «друг с другом». Штиллер, не переставая есть, спросил: — С тобой что-нибудь приключилось? — Почему? — Ты сегодня такая тихая. — Я рада, что ты приехал, я была ужасно зла на тебя, думала, ты удрал, а меня бросил здесь. — Она сняла с колен мурлыкавшую кошку, та прыгнула на пол, подняла хвост. — Почему ты не дал мне знать? — сказала Сибилла. — Я наделала глупостей, так и знай, кучу глупостей! — Штиллер продолжал жевать, как видно, не придавая ее словам никакого значения. Он был в Давосе, порвал с больной Юликой; что теперь еще могло его испугать! Он улыбнулся. — Что же ты наделала? — Но тут появилась толстуха хозяйка с двумя стаканами кофе и выручила Сибиллу. Сибилле не хотелось говорить. Бывают в жизни события, которые, собственно, большого значения не имеют, но приобретают его, едва о них заговоришь, хотя сами по себе и продолжают оставаться незначительными. Черный кофе в стаканах внушал опасение, горький, горячий, он обжигал язык, но вместе с тем был жидким и похожи