Штиллер - Страница 64

— Моя жена говорила — в Канаде.

— Нет, — сказал Штурценеггер, — в Калифорнии. Что-то здесь было не так, но Рольф твердо решил скрывать свои чувства. Никто не увидит его таким, каким он сам видел себя в Генуе. То ли боясь встретиться с глазу на глаз с Сибиллой, то ли желая проявить выдержку, в то воскресное утро Рольф пригласил Штурценеггера на аперитив. Сибилла была дома, мало того, в доме было чинцано, и джин, и даже соленый миндаль. Его супруга, как мы уже говорили — женщина до мозга костей, с ходу разыграла комедию воскресной семейной идиллии, она и молодой архитектор, получивший отличнейший заказ в Канаде, куда Сибилла, конечно же, охотно будет его сопровождать, составят превосходную и даже элегантную пару. Правда, они упорно говорят друг другу «вы», но много ли это значит? И вообще, черт возьми, не все ли равно Штурценеггер или другой обнимает его жену, — главное, не сойти с ума, видя ее рядом с преуспевающим и жизнерадостным молодым человеком и подозревая, что именно он ее обнимает.

Я уже упоминал, что мой прокурор рассказывает эту историю гораздо подробнее и образнее. Но когда я попутно спросил, чем же закончилась его драма с отрезом телесного цвета в Генуе, он ответил кратко и уклончиво. Если я правильно понял, он просто оставил его в общественной уборной, на вокзале.

— Верите ли, прошли года, покуда этот сверток перестал мне сниться, смеясь, говорит мой прокурор.

(Почему, собственно, он так откровенен со мной?)

— Конечно, — говорю я, — мне не подобает допрашивать моего прокурора, но если вы разрешите, я задам еще один вопрос. Ваша супруга не сказала вам, кто был ее другом?

— Позже. Много позже.

— Когда?

— Когда все кончилось. Когда он пропал без вести.

— Смешно, — говорю я.

— Ну да, — улыбается он, — мы тогда оба были смешны, и я, и моя жена.

Все лето Рольф изнывал, силясь доказать Сибилле, что, в согласии со своей теорией, предоставил ей полную свободу. Правда, отсюда могла проистечь опасность полного разрыва, — что ж, вина ложилась на Сибиллу, гордо заявившую: «Незачем давать мне свободу. Если понадобится — я сама ее возьму!» Лейтмотив его самообладания звучал примерно так: «Пожалуйста, милая моя, как хочешь!» Но, несмотря на все, они проводили премилые вечера с общими друзьями, которые делали вид, что ничего не замечают, а может быть, и в самом деле не замечали, потом снова следовали вспышки нервозности по пустякам. Тем не менее они, как всегда, поехали на музыкальный фестиваль в Люцерн, под руку прогуливались в фойе, и это не было притворством ни для людей, ни для них самих, им снова стало приятно бывать друг с другом. Рольф был мужем, и если не злоупотреблял своими правами, то некоторые преимущества у него все же оставались, например, он всегда мог показаться под руку с Сибиллой. Она очень ценила, что Рольф — прокурор — прогуливается с нею по фойе. А маскарадный Пьеро, ему был дан гандикап в остальных, нелегальных, ситуациях, — в жизни Рольфа первый случай, когда этот пресловутый гандикап был дан не ему, а противнику. В минуты хорошего настроения Рольф позволял себе иронические намеки, они, как огонек далекого маяка, напоминали им обоим — если они в это время мирно шли под руку — об опасных подводных рифах. До объяснений дело, видимо, не доходило. И все же оба партнера не пожелали бы повторения этого лета. Сибилла по-прежнему жила в одной квартире с Рольфом, перемены встревожили бы родню, а такого ужаса Сибилла, хотя и не испытывавшая угрызений совести, не могла снести. Когда Рольф вернулся из Генуи, она пожелала, вернее, потребовала, чтоб «пока», как она выразилась, внешне все оставалось по-старому. Поэтому ей удавалось лишь на немногие часы выходить из-под его контроля, и омерзительной половинчатости они не могли избегнуть. То, что эту половинчатость, удушающую половинчатость, невыносимей любого разрыва, Сибилла ставила в вину Рольфу, было, конечно, полным безрассудством, этого даже словами не выразишь, но она, чисто по-женски, все же ставила это ему в вину и порой смотрела на него так (говорит Рольф), словно не могла более выносить его присутствия, и уходила в свою комнату плакать — за закрытой дверью! — а Рольф спускался в погреб и приносил себе пива. Почему же она не брала себе эту свободу, если так в ней нуждалась? Рольф без малейшей иронии задавался таким вопросом. Почему они не уезжали отсюда, бедняжка Сибилла и ее маскарадный Пьеро? Почему не решались на последний шаг? Рольф этого понять не мог. Видимо, не так уж далеко завела их эта страсть, и осенью Рольф почувствовал, что в известной мере поборол себя.

В сентябре, получив назначение, он приступил к исполнению прокурорских обязанностей.

К октябрю дом был достроен. В общем, молодой архитектор был удовлетворен своей работой, хотя и утверждал, что многое теперь бы сделал иначе, но то, что не нравилось ему, нравилось владельцам — Сибилле и Рольфу, — а то, что их расхолаживало, заслужило множество лестных отзывов. В архитектурном журнале появились фото их дома. Как и обещал Штурценеггер, за черным кофе во время своего первого визита, — дом был то, что называется «ультрамодерн». Нельзя сказать, чтобы это не нравилось Рольфу, нельзя и сказать, что правилось. Рольф относился к молодому архитектору предвзято, едва ли не завидуя тому, что его дом, дом Рольфа, заслуживал всеобщее одобрение. Однажды в кафе к Рольфу подошел незнакомый господин и представился как редактор архитектурного журнала, он отметил смелость Рольфа — владельца нового дома, — поздравил его, ни много ни мало, от имени современной архитектуры и вдобавок стал восхвалять молодого Штурценеггера не только за зодческий талант, но и за личные, чисто мужские качества — шарм, безудержную смелость, озорную напористость, размах, актуальность, жовиальность, духовный и чувственный тонус — словом, за все то, что могло отличать не только Штурценеггера-архитектора, но и Штурценегтера-любовника. В такие минуты Рольф чувствовал себя посмешищем, персонажем из комедии Мольера. Сибилла присутствовала при этом разговоре в кафе. Духовный и чувственный тонус, — да, Сибилле тоже так кажется, неужели Рольф с нею не согласен? Между тем как Рольф, человек большого опыта, как личного, так и профессионального, не мог понять, насколько же далеко заходит коварство его жены. Подчас он считал ее способной на все, особенно когда она выглядела такой невинной, — влюбленные женщины всегда мнят себя снова невинными, подобно вечной неувядаемой природе, которую в этот момент они искренне и честно принимают за господа бога… И вот, чувствуя себя идиотом в глазах всего города, Рольф однажды осенним утром отправился «принимать здание». За исключением пустяков, — на них обратил его внимание сам архитектор, — все было в порядке. Где-то не спускались жалюзи — неполадка при монтаже, не больше; дало трещину большое оконное стекло; последние рабочие, маляры, по глупости засорили строительным мусором один из туалетов; не было еще ключей от погреба; около кровати хозяина не был поставлен предусмотренный планом штепсель; зеркало в ванной комнате почему-то висело на десять сантиметров выше, чем следовало, а в саду в последнюю минуту кварцевые плиты перемешали с гранитными — тоже легко исправимая ошибка, и, как водится, еще некоторые недоделки у маляров. Вот, собственно, и все. Рольф тоже не нашел других недочетов. Зацветет или засохнет большая пурпурная катальпа — покажет время. Самая пора выразить сердечную благодарность архитектору, но подходящие слова не шли на ум новому домовладельцу. И когда он молча вышел, запер дом и остановился, оглядываясь по сторонам, точно впервые попал на этот участок или навсегда с ним прощается, молодой архитектор, желая хоть что-нибудь сказать, стал объяснять ему, что значит гарантийный срок, как будто Рольф никогда ни о чем подобном не слышал. Потом они сидели рядом в новой машине прокурора, который, вставив ключ зажигания, забыл включить мотор.